Чтобы к утру выросли деньги, надо произнести «Крекс пекс фекс». А для того, чтобы к ближайшему будущему выросло нестандартно мыслящее и свободное поколение красивых и чистых людей уже сейчас в нашем городе многие родители с замиранием сердца повторяют заветные слова — «Аза Низи Маза». Заклинание это звучит все громче и отчетливее, заставляя педагогов всех мастей все более нервно (хоть это и не педагогично) курить в перерывах между парами на курсах повышения квалификации.

«Аза Низи Маза» — это то, без чего, по мнению Феллини, творчество невозможно! И расшифровываются эти колдовские слова просто: А… Ни… Ма…— ДУША!
Без «Aza Nizi Maza» уже невозможно представить городскую художественную жизнь, во всяком случае,— это один самых чистых и заповедных участков ее души. Методика этой харьковской детской студии, неотформатированная советской педагогикой и мезозойскими канонами академизма, выдает на-гора выставок и презентаций сотни удивительных полотен; читая возраст авторов под ними, маститые художники недоверчиво крякают, энергично протирают очки и… опять отказываются верить в увиденное.

Подобное явление просто не могло не попасть в сферу деятельности социокультурной программы «Город ярких идей», которую культивирует в городе инвестиционно-строительная компания «Авантаж». Две выставки, художественный мастер-класс для детей из зоны АТО, календарь (а, по сути, небольшой альбом) с работами воспитанников студии — и это результаты всего лишь двух месяцев сотрудничества с «Aza Nizi Maza». Уверены, что это только начало долгой и красивой дружбы.

«Душа» и «тело» студии — Николай и Мария Коломийцы — люди исключительной скромности и даже какой-то духовной кротости, никогда лишнего о себе не скажут. Их интересы и ценности равноудалены как от дешевого блеска артистической тусы, так и замшелой чопорности академического мира. Они в основе мироздания — среди детей….

Ходят слухи, что у вас тут чуть ли не каким-то разгильдяйством и хулиганством дети заняты при полном попустительстве преподавателей. Нечаянно пришедшие раньше времени родительницы недоумевают, как их чада вместе с руководителем студии валяются на полу, задрав ноги, что-то внимательно изучая на потолке. Так что у вас здесь происходит?

Николай Коломиец (Н.К.) Прежде всего, надо предысторию всего этого рассказать. Мы-то с Машей учились в подобной студии у выдающегося художника Евгения Ивановича Быкова. И это оказало на каждого из его воспитанников огромное влияние, и не только в смысле художественного образования, а, вообще, на мировоззрение в целом. Я пришел в студию «Боттега», будучи десятиклассником, и для меня царящая там атмосфера была единственно возможной, потому что я не знал, что такое обычная художественная школа, училище, институт. А вот, когда я поступил в институт, то был весьма удивлен, когда увидел имитацию деятельности, которая в подобных заведениях создается.

Искусство — это, прежде всего, возможность что-то сказать. А правил в изобразительном искусстве очень мало. Да, есть основы композиции, ритма, а всё остальное — разного рода стилистические наслоения. Вот мы не пытаемся заниматься этими наслоениями, не учить им, а максимальную непосредственность вкладывать в очень профессиональный композиционный костяк. И подобное отношение к работе открывает совершенно новые грани человеческого общения. У нас формализм учебных заведений отсутствует, мы даем ребенку возможность свободного высказывания на языке пластических образов. А ради этого, если это нужно для дела, то можем и «поваляться», почему бы и нет…

Мария Коломиец (М.К.) Во время этого «валяния» возникает самое ценное — доверие между учеником и учителем. Хотя мы стараемся избегать этих слов — «ученик», «педагог»… Если хотите, всё это — составляющие нашей методики.

То есть, у вас не прокатывает: мастер здесь — я, мастер сказал «рисуй лошади только такой хвост», и точка? Примерно такую ситуацию я наблюдал в студии, где занималась моя дочь…

Н.К. Скорее, «мастер» даст несколько вариантов хвоста, из которых ребенок что-то сможет в качестве основы выбрать. Но, кроме доверия, должен быть и авторитет. Некоторые вещи, которые здесь делает ребенок, без грамотных подсказок не могут быть доведены до необходимого уровня. И здесь главное не допустить конфликта доверия и авторитета. Вот надо затемнить на работе тот или иной угол, чтобы композиция стала «звонкой», и надо чтобы Маша или Андрюша, при этом, не чувствовали некоего посягательства на их видение, на их позицию художника. С другой стороны, мы с Машей понимаем, что при всех профессиональных достоинствах полотно должно сохранить свежесть и непосредственность детского стиля.

Некоторые из взрослых его, кстати, не принимают: одна бабушка, приведя к нам внучку на занятие, с опаской осмотрела стены и сказала: «А что это у вас какие-то искажения сплошные — это, типа, как у Пикассо?». Иногда нам говорили, что наши выставки слишком мрачные.

М.К. Ну, заявления об «искажениях» я воспринимаю, как отражение некоторой художественной провинциальности некоторой части публики…

Честно говоря, «авангардность», «модерновость» — это первые оценки, которые приходят в голову лично мне, при посещении выставок «Азы Низы Мазы». Это из-за личных предпочтений руководителей студии, которые затем проецируются на творчество воспитанников?

Н.К. О, наши предпочтения весьма широки: от пещерных росписей до Кандинского.

М.К. У Коли были довольно длительные периоды глубокого погружения в Ренессанс и Барокко…

Н.К. Я чувствую любую стилистику.

М.К. В принципе, детское творчество — это для нас с Колей, ко всему прочему, некая ширма, за которой можно спрятаться и с помощью которой можно безболезненно декларировать свои взгляды. К детскому творчеству, естественно отношение более лояльное. Мы никому ничего не навязываем, — вот девочка одна вдруг захотела рисовать Миро*… нет — Клее**, и что тут поделаешь? Причем, рисовала до этого в такой себе реалистичной скрупулезной манере. Я вот заметила, что пацанам вообще авангард ближе.

Авангард…Да у вас сама студия в буквальном смысле находится в андеграунде («Аза Низи Маза» расположена в полуподвальном помещении на Пушкинском въезде). Наверное, иногда ощущаете какую-то свою подпольную исключительность?

Н.К. Если бы была возможность делать это не подпольно, то мы не против. Но жизнь постоянно так складывается, что мы работаем как-то в стороне от всех.

М.К. Мы же «быковцы»! У нас всегда была эта особая атмосфера инаковости. В институт мы приходили чисто формально — все эти просмотры, где на нас «сквозь пальцы» смотрели… У Коли были постоянные конфликты с преподавателями-динозаврами, которые кричали: «Это же буржуазное искусство!». Настоящая жизнь и работа происходили в нашей мастерской.

Н.К. В худпроме был конфликт на конфликте: между кафедрами живописи и монументального искусства, которые отстаивали свою приоритетность. Личные конфликты с преподавателями, которые пытались использовать в играх амбиций и предрассудков своих студентов, не считаясь особенно с их жизненными запросами. Институт, к сожалению, тогда был весьма далек от какого-либо творчества.

М.К. Наш наставник Быков был практически изгнан из худпрома.

Н.К. Вернее, была создана такая атмосфера, в которой он, как человек, не способный к интригам и подковерной возне, не смог бы находиться. Ему пришлось уйти. В худпроме, правда, оставался Виктор Гонтаров — выдающийся художник, титан, но человек деспотичный, тоталитарных воззрений. Мне там было весьма некомфортно, но надо же как-то получить диплом!

А потом началась «Aza Nizi Maza». Никакой этой замшелости академических аудиторий, радость общения с детьми?..

Н.К. Я вообще не хотел этим заниматься.

М.К. Коля у нас мизантроп… Но при этому него сохранилось живое восприятие, как у ребенка, и поэтому он прекрасно контактирует с детьми. Для общения со взрослым миром существую я. Дочку долго не забирали из школы, и учительница дозвонилась Коле… По мотивам разговора она поняла, что, «трубку, видимо, взял мой сын»…

Н.К. В 2006 году Быков попросил меня поработать вторым преподавателем в «Боттеге». После смерти Учителя, воспитанники студии остались фактически у меня на руках… Пришлось брать весь груз ответственности за этих людей на себя…

М.К. Тогда занятия проходили у нас в квартире — трехкомнатной хрущевке. У нас уже было двое детей. Одна комната использовалась в качестве мастерской. Я помню, как хожу с грудным ребенком среди всех этих толп детей… А вот, когда появилась третья дочка, резко возник вопрос поиска отдельного помещения. Теперь все проходит в полуподвальном помещении, у нас есть кладовка для материалов и работ… Дело в том, что мы, в принципе, никаким другим делом и не можем заниматься — дизайнером работать на кого-то — по душевному складу мы не в состоянии. Мы нашли эту нишу с детьми…

Но Коля где-то там, за стенами студии, продолжает себя реализовать как профессиональный художник. У него такие работы… своенравные я бы сказал. Была даже выставка. Какой-то творческий манифест, концептуальная преамбула у всего этого есть?

Н.К. Что касается конкретной выставки — это была попытка через готическое и ренессансное искусство посмотреть на сегодняшнее. Мои кумиры того периода — представители немецкой поздней готики и Возрождения: Кранахи***, Грюневальд****… Мне они кажутся очень близкими сегодняшнему дню. Вообще Средневековье можно сравнить с нашим постмодернизмом — настолько странное и противоречивое было это время. В своем творчестве я пытаюсь играть на сильных эмоциях, которые действуют, прежде всего, на меня самого.

Такое впечатление, что все «продвинутые» родители Харькова отдали вам «в науку» своих чад. С «продвинутыми» детьми «продвинутых» родителей, наверное, не всегда все гладко получается.

Н.К. Сейчас к нам ходят около трех десятков детей. За три года, я подсчитал, мы использовали около 300 кг бумаги для рисования. У нас главный принцип — не давить. Хуже нет тех дней, когда кто-то из детей или родителей обижается. Студия работает без выходных, и я не могу себе представить, чтобы несколько дней подряд проходили в подобном напряжении. Это недопустимая катастрофа. Поэтому мы стараемся во что бы то ни стало поддерживать непринужденную атмосферу.

М.К. Колю, конечно, дети за это обожают, залезают, буквально, на голову. А я такой «плохой полицейский»: надо же кому-то следить, чтобы в этом беспределе как-то уцелели руки-ноги, краски, кисти. Приходят дети очень сложные, закрытые или властные, неподатливые. Очередной встречи с таким ребёнком боишься, как огня: а вдруг опять не получиться найти общий язык, а как бы опять извернуться, чтобы что-то получилось… И, вдруг наступает переломный момент: вот уже складываются отношения, в ребенке что-то начинает меняться, чувствуешь, что он, некогда пытавшийся тобою манипулировать, уже нуждается в тебе. И понимаешь, что всё было не зря.

У студии уже есть 8-летняя история. Кто-то из бывших учеников достиг, может, каких-то высот на художественном поприще: выставки, аукционы, признание?..

Н.К. В современном мире все эти понятия признания и успеха весьма размыты. Существует очень узкая и тоталитарная группировка кураторов современного искусства, которые держат и диктуют моду на искусство. Попадание в когорту ничего не означает: либо это связи какие-то, либо ветром задуло. Ценности в этом часто никакой.

У меня были два ученика, которые попали ко мне после Быкова — чрезвычайно талантливые ребята. Мне очень повезло, что моя преподавательская деятельность начиналась в окружении таких одаренных детей. Теперь они заканчивают институт, делают диплом. Я вижу, что они становятся очень хорошими художники. Да, им «по наследству» передались эти тёрки с академической средой…

М.К. На наши выставки захаживают преподаватели худпрома. Говорят, что нахваливали работы. Мол, у нас даже бакалавры так не умеют.

Некоторые, кстати, не верят, что такие работы могут создавать 7–9-летние дети. Мол, всё за них рисуют, так, мол, нельзя передать все эти светотени, четкость рисунка и т.д. Какой-то процент вашего участия, видимо есть?

М.К. Надо понимать, что работу, прежде всего, делает студия...

Н.К. Надо организовать художественный процесс настолько понятным, чтобы при всей его свободе и пластике, не было возможности совершить ошибку. Основная проблема художественных школ состоит в том, что они бросают ребенка на «минное творческое поле», на котором любой шаг — это ошибка. Ошибка — это плохое настроение, а плохое настроение — это потеря доверия к искусству. Мы же стараемся определить зону ошибок, оградить ребенка от нее, а в зоне импровизации давать полную свободу. Рисует ребенок собаку, прекрасно рисует, гениально. Но, дальше мы выходим на большую композицию, и тут начинается вереница ошибок. Он, например, начнет раскрашивать эту собаку и замажет всю непосредственность. Поэтому мы придумали целый комплекс ограничений от ошибок: использование малярных скотчей, защитных масок, подложек, трафаретов. Вот, рисуем деревья, но ребенку очень сложно воспроизвести все листики на этом дереве, дерево получится плохое — значит, пользуемся трафаретом. Все превращается в игру, в результате которой получается невероятная ажурная вязь. Кажется, что опытный вышивальщик потратил на это год жизни. Работа смотрится очень серьезно и профессионально. Я люблю начинать работу, предлагая выливать на лист уймы красок в любых сочетаниях и пропорциях. Из этого красочного замеса мы начинаем вычленять некие образы, после складывается определенная конструкция, все более усложняемая, и на выходе дающая очень зрелое, взрослое полотно. Иногда приходится даже устраивать разгрузочные дни после таких сложных периодов.

Получается, что вы придумали некий технологичный подход, ускоряющий профессиональный рост?

Н.К. Всё, что технически и физически трудно выполнимо для ребенка, надо максимально быстро проскочить, а вот композиция, ритм, цвет — вот это железные вещи. Конечная работа должна быть максимально гармоничной. Мы стремимся к тому, чтобы ребенок видел, как из хаоса работа приобретает свою цельность и мощное звучание. И, откладываясь где-то на подкорке, этот навык и это понимание рано или поздно должны выстрелить.

Теория композиции очень ущербна и формальна. По сути, ключи к преподаванию гармонии еще не найдены. Я надеюсь, что постоянное присутствие в среде, где пространство холста гармонизируется, формирует в ребенке необходимое художественное чувство.

Вы ведь художники, преображаете холсты, умы детей. Может, есть мысли и желание как-то преобразить родное пространство города?

М.К. первое впечатление о Харькове — несчастный город, чья старая архитектура умирает буквально на глазах…

Н.К. Я не вижу и не видел никогда свой город в идеальном состоянии, а потом, типа, бац, — и его какие-то варвары разрушили. Я смотрю на него с точки зрения культурных наслоений. Поэтому мой внутренний художник рекламному баннеру на роскошном здании в общем-то радуется. Этот художник часто бывает аморальным. Я люблю плохую погоду, потому что есть острота ощущений и ветхие дома на ул. Бажанова прекрасно вписываются в это переживание. Иногда ловлю себя на мысли, что любуюсь киоском, светящимся шоколадными обертками. Я не представляю, как можно взять и вычистить этот (с точки зрения города) мусор. Все маргинальные проявления, все эти морщины и бородавки города формируют мой город. Я не вижу этот рафинированный вылизанный Харьков. Он интересен некоей сложностью, я понимаю, что это некая болезнь, которую видимо надо лечить, но внутренний художник не хочет отказываться от этой богатой палитры. Во Львове том же все по-другому — чувствуешь, как там все пропитано историей, есть некая европейская цельность, преемственность поколений. У нас же — ощущение оторванности и безродности, и в этом тоже что-то есть волнующее.

С чего-то надо начинать. Как-то попытаться сделать эти места более безопасными. Надо наполнять воздух, чем-то таким, что смягчало бы нравы. Это основная цель искусства. Я недавно натолкнулся на такую мысль: между Иоанном Грозным и Елизаветинской эпохой, когда стали строить театры и академии, прошло не так уж и много лет (в историческом масштабе), а общая атмосфера жизни изменилась кардинально. Это произошло, всего на всего, из-за того, что какие-то театры появились, художники, музыканты.

М.К. Прошлым летом в нашем городе произошло несколько совершенно уникальных событий: спонтанные концерты, выставки, фестиваль уличной музыки и ночь музеев, охватившие весь центр Харькова, творческие флэш-мобы. Несколько десятков музыкантов, перформеров, художников устроили праздник буквально из ничего. И это было что-то совершенно новое для города. Творчество, неограниченное какими-либо формальными установками и забубенными представлениями чиновников, по-моему, и должно растормошить культурную жизнь города. Уже есть круг единомышленников, хоть и весьма узкий, готовых что-то менять, формировать будущее. Остается как-то наладить взаимодействие между ничтожным процентом творческого Харькова и гигантской инертной массой Харькова базарного. Чтобы мы стали интересны и выгодны друг другу.

Текст и фото — Игорь Авдеев

* Жоа́н Миро́-и-Ферра́ (1893–1983) — каталонский (испанский) художник, скульптор и график. Работы художника похожи на бессвязные детские рисунки и содержат фигуры, отдалённо похожие на реальные предметы.
**Пауль Клее (1879–1940) — немецкий и швейцарский художник, график, теоретик искусства, одна из крупнейших фигур европейского авангарда.
***Кранахи — династия немецких художников, основанная Лу́касом Кра́нахом Ста́ршим (1472—1553), синтезировавшим в своём творчестве готические традиции с художественными принципами Возрождения.
****Маттиас Грюневальд (1470—1528) — последний великий художник северной готики. Переоткрыт в начале XX века немецкими экспрессионистами, которые сочли его своим прямым предшественником.